(ФАНТОМ - ЛЮБОВЬ) - Игорь Афанасьев

В клубах дыма, поднимавшегося над чаном, мелькнуло прекрасное женское лицо, затем вокруг него стали возникать другие лица, фигуры людей и животных, взлетели вверх мечи и засвистели стрелы, вздыбился конь под белокурым седоком и рухнул на смуглых широкоскулых противников.

Гончарный Яр и колдунья уехали на своё место, а вместо них в оконном проёме оказалось узкое горбоносое лицо человека в странной шапке-балдахине с вышитым золотым крестом на лицевой стороне головного убора. Он говорил с неистребимым кавказским акцентом, словно папин приятель Марат, который учил Филю, как заворачивать бастурму и зелень в тонкую лепёшку, и дарил на праздники красивые бутылки с коньяком.

— Э! — протяжно начал горбоносый незнакомец. — В земле Торонской знак оставлен. Давно. Узнай про Киёву, про Хориёву, про Герца и сестру их Лыбедь.

Тут незнакомец закашлялся, как дед Кирилл, и добавил:

— Знаки не ищут — они находят нас! Только не проспи…

— Хорошо, — согласился Филька, — уже вставать?

— Вставай!

С этими словами незнакомец превратился в папу, который склонился над Филькиной раскладушкой и тихонько тряс его за плечо:

— Вставай, сын! Разведчиком ты точно не будешь — всю ночь во сне разговаривал!

Филька силился вспомнить сон, но ловил лишь какие-то обрывки, да и те растворялись в памяти, как колечки сигаретного дыма над головой у курильщика. Но, зато, он отчётливо представил себе дорогу в школу и подворотню. Наскоро проглотив чай и бутерброд с «докторской» колбаской, Филька незаметно для папы с мамой засунул руку за печку и вытащил оттуда немецкий штык-нож с хищным орлом на рукоятке. Штык он отыскал среди прочих железяк в сарае у деда Кирилла. Вместе с толстым Вовкой он отдраил его кирпичной крошкой от ржавчины, и при первом же появлении во дворе точильщика — наточил. Тот поначалу не хотел возиться с устрашающим клинком, но Вовка дал ему два рубля, и точильщик согласился. Теперь они с Вовкой владели оружием по очереди, дав страшную клятву не потерять нож и не показывать его родителям.

Тяжёлый острый предмет выпирал из наполненного учебниками портфеля, и пришлось выбросить пару книг и тетрадей, чтобы не привлекать внимание окружающих.

Филька продумал всё до последнего шага: как он увидит бандита и сделает вид, что испугался; как, возможно, заплачет, подходя к нему на нужное расстояние, как выхватит из рукава оружие. Он не мог только решить точно две вещи: куда нужно ударить врага, и что он скажет маме, когда его заберут в тюрьму. В результате размышлений, он предположил, что это решится само собой.

При подходе к подворотне сердце его стало биться громко и часто, губы пересохли, а рука, державшая ручку портфеля, покрылась испариной. Буквально за несколько шагов до лобного места ему навстречу попался ещё не протрезвевший с вечера богомаз из реставрационных мастерских, что при Андреевской церкви. Тощий, длинный, в коричневой рясе и съехавшем на бок колпаке-шапке, богомаз увидел, как Филя схватился за пуговицу школьного пиджака, предусмотрительно одетого вместо длинного плаща.

Это были Веркины заветы и приметы.

Она учила Фильку всяким глупостям и при встрече с попами всегда хваталась за пуговицу: от сглазу.

Неудача не входила в Филькины планы.

Богомаза же сие действие отрока страшно разозлило, он подскочил к малому и схватил его за другую пуговицу.

— Не веруй в россказни и дурь мирскую! Не тебе решать, где оступишься, а где кладезь отыщешь, веруй в Отца и Сына и Святого духа и моли Господа о милости в житие земном и в царствии небесном!

Он вращал красными от перепоя глазами в одну сторону, а пуговицу — в противоположную, Филька оторопел и не знал, что ему предпринять, но тут богомаз выдрал «с мясом» злосчастную костяшку, отшвырнул в сторону и уже радостным тоном завершил утреннюю проповедь:

— В наказание — дастся тебе знание! Жизнь пройдёшь, вершин достигнешь, дважды смутишься, трижды услышишь, ничего не испугаешься, из огня и полымя выйдешь, а жизнь — вода разделит пополам!

Рявкнув последние слова на всю улицу, попик потащился к бакалейному отделу, где продавали с утра пиво, а Филька бросился искать свою потерю.

Пуговицу он нашёл, но тут вспомнил о главном.

Как ни странно, но у него прошло всякое волнение, а заодно и желание сражаться с мерзавцем-грабителем, но отменять принятое решение было не в Филькиных правилах.

Он достал штык, засунул его в рукав и шагнул к чёрной дыре подворотни.

Там было пусто.

Пусто там было и на следующий день.

И через неделю, и через месяц.

Парэлык исчез навсегда.

Ни на улице, ни в школьном дворе, ни возле «Гастронома», никогда в жизни Филька больше его не встречал. В окружении собутыльников этот тип ушёл в тёмно-синий майский вечер и словно растворился в пространстве Гончарного яра. Никто не говорил о нём, никто не строил никаких предположений относительно странного исчезновения Парэлыка. Самым удивительным было то, что никто из мальчишек и не вспоминал о нём, словно не было страха, слёз и позора, словно никто и не страдал от местного «соловья-разбойника», словно его и не было вовсе.

Мальчишкам хватало и других неприятностей в жизни.

Фильку подмывало рассказать всем и похвастаться, что это он, Филя, дал отпор подонку, но он знал, что никто не поверит, и придётся доказывать истину кулаками.

И он промолчал.

А трофейный штык — нож отдал толстому Вовке.

Подальше от греха.

Глава восьмая. Метаморфозы

Дни складывались в недели, недели — в месяцы, и Филимон всё отчётливее понимал необратимость перемен, случившихся в его судьбе.

Нельзя сказать, что все эти изменения нравились ему, но он спокойно принимал новый круг знакомств, ограниченный уровнем знания, а точнее — не знания чужого языка. Он не строил наполеоновских планов покорения новой страны и старался поменьше думать о прошлом. Телевидение подарило ему иллюзию прежнего публичного внимания и суррогат творческой жизни, но он не роптал, понимая, что каждый платит Судьбе дань за более-менее гладкие ее повороты.

Его воспоминания о жизни в Америке постепенно превращались в кинокадры старой хроники — одни знакомые лица и важные события покрывались лёгкой дымкой, другие же, наоборот, становились контрастнее, цвета и краски гуще и ярче, — но и те и другие теряли ощущение реальности. Словно всё, что происходило, происходило не с ним, а с кем-то другим, в другой жизни или просто во сне.

Но только здесь, в эмиграции, он сумел ощутить истинные масштабы конфликта с матерью. Это был даже не конфликт, это было её полное равнодушие к судьбе сына. Войдя однажды в голливудскую мясорубку, она вычеркнула из своей жизни всё, что могло помешать её карьере. Сыну перепадали деньги на жизнь, подарки на Рождество да свидания на пару часов два-три раза в году.

Фил рос у бабушки. Именно она создала вокруг него радостный и увлекательный мир сказок, книг и музыки. Бабушке Анне удалось сохранить в его памяти основы родного языка, и ему открылся мир русской культуры, мало понимаемый его друзьями и знакомыми. Бабушка же стала его другом и советчиком, когда он, по семейной традиции, ринулся в закулисье театра и стал делать на этом пути значительные успехи.

Мать лишь однажды побывала на его театральной премьере, порекомендовала ему найти хорошего агента и уделять больше времени кино.

Кипучая театральная жизнь, увлечения, любовь, женитьба — все атрибуты жизни взрослого молодого человека заполнили пустующую нишу материнского внимания, но теперь, вспоминая это время, Фил с удивлением обнаружил, что в каждой женщине, в которых он влюблялся бесконечно и успешно, он боялся отыскать черты матери. Он и с женой разошёлся потому, что она упорно отказывалась рожать ребёнка и в своих рассуждениях о ценностях жизни повторяла слова матери почти слово в слово.

У Фрейда он нашёл толкования всевозможных комплексов, которые формируют или деформируют личность человека, но примеряя на себя любой из них, Фил чувствовал, что не вписывается в рамки трагических предсказаний старого психопата. Вопреки прогнозам Фрейда он был открыт и лёгок в общении с людьми, умел радоваться и работе, и жизни, умел дружить и часто брал на себя роль лидера в любом начинании. Он слыл неисправимым оптимистом, и верил в счастливую звезду и когда его ближайшие друзья стали спешно покидать Америку, он просто не мог поверить, что пока он переживал на сцене трагедии исторических персонажей его страна пережила собственную историческую трагедию.

Имперский синдром погубил не одну великую нацию. В ощущении пресыщенности и безнаказанности скончалась Римская империя, в страшной агонии войны закончили свои дни империи Французская, Австро- венгерская и Российская; бесчисленными трупами устелила свой путь к могиле, но наиболее бесславно развалилась империя Советская. Словно по эстафете имперский дух перекочевал в Америку ещё в ХХ веке, а в веке ХХ1 чувство полной непогрешимости и избранности накрыло государственные и деловые структуры страны волной самоуверенной глупости.